Мир, достойный своего певцаВышел в свет альбом живописных произведений известного московского художника Юрия Григоряна. Это издание, без сомнения, заинтересует знатоков и ценителей армянского искусства. Одна из крупнейших московских типографий, выпустившая книгу, не зря назвала издание коллекционным. В последнее время нечасто появляются художественные альбомы современных авторов такого полиграфического качества: жесткая обложка, отменная финская бумага, современный дизайн. Отдельные главы снабжены переводом на английский язык.
Помимо 80 репродукций работ, написанных Юрием Григоряном с 1985 по 2002 год,
в монографию вошли биографический очерк, списки основных выставок, музеев и
галерей, экспонировавших произведения Григоряна, библиографические сведения,
а также статья мэтра искусствоведения Марии Андреевны Чегодаевой, выдержки из
которой мы приводим ниже. Как писать о художнике, для которого, как для Юрия
Григоряна, Бог — это реальная натура, жизнь в искусстве — это натянутый на подрамник
холст, звон красок на палитре, кисть, подчиняющаяся каждому движению руки живописца?
Как рассказывать о человеке, который, как Юрий Григорян, весь как он есть —
плоть от плоти своего народа, его истории, его национальных традиций? О том,
кто, как Юрий Григорян, чужд безликому глобализму мировой художественной культуры
и такдалек от захлестнувших мир вненациональных «актуальных» чтений с их ультрасовременными
видеотехнологиями? О том, для которого, как для Юрия Григоря на, есть мир, не
растворившийся в безликой всеобщности, но хранящий свой неповторимый национальный
характер — свой цвети свети свои очертания гор и лесов, свои типы лиц. Есть
прекрасный и величественный мир Кавказа, Нагорного Карабаха, Армении —древний
и вечно об-новляющи йся, несущий свою м ноговековую историю с ее трагическими
катаклизмами и переживающий новые трагедии, творящий новую современную историю.
Мир, достойный своего певца.
Кажется, не Григорян рассказывает о Карабахе, а Карабах устами Григоряна говорит
о себе — о своих, замыкающих каждую панораму голубеющих, золотящихся, тающих
в розовом мареве горах, о взбирающихся вверх по склонам, похожих на соты домиках
под красными черепичными крышами, словно бы вырастающих из этих гор. О жизни
людей гор, трудной и праведной, пронизанной мерным ритмом вечной работы и краткого
отдыха, чередой свадеб, рождений, смертей, горя и радости, молодости и старости.
О стройных, как кариатиды, женщинах, о мудрых стариках с лицами апостолов; о
бьющих из земли животворящей влагой источниках, заботливо одетых в мрамор и
туф, навевающих воспоминаплотной красочной структурой, родственной структуре
земли, камней,дерева, живой плоти? С ее способностью вибрировать, двигаться,
струиться, подобно воздуху и свету? С ее восприимчивостью ктончайшим градациям
цвета, едва уловимым для простого глаза? Во всяком случае, живопись Григоряна
на редкость созвучна этому миру.
«Воспоминание». Женщина в характерно повязанном платке, в деревенских пестрых
носках стоит, о пусти в усталые руки, прислонившись к стене хлева; из темноты
распахнутых ворот выглядывает корова с красиво изогнутыми рогами; повернула
к хозяйке задумчивую свою морду. Сдержанный, почти монохромный цвет — темно-коричневый,
серо-золотистый, чуть розоватый, стойкими переходами от теплого цвета платья,
платка, лица женщины к холодным оттенкам старых досок, бревен у порога, у притолоки
ворот. И плотный, как почти всегда у Григоряна, живописный слой, играющий фактурой
мазков, вибрацией красочной поверхности.
«Тихое утро». Мягкие очертания близких гор; их плавный ритм повторяет арка
ворот забора, сложенного из каменных глыб; невысокие корявые тутовые деревья
вырастают из бесплодной, без единой травинки, вытоптанной земли деревенской
улицы,воздевают свои голые ветви-руки... И эти горы, и эта улица, и две маленькие
человеческие фигурки у ворот — все овеяно голубовато-зеленой утренней дымкой,
просвечи-в а ю ще и изнутри теплым золотистым цветом — предчувствием солнца...
«В старой деревне», «Дом моего детства», «Воспоминания о моей деревне», «Мои
одно-сельчане», «Забытая мелодия»... Эти темы вновь и вновь возникают в творчестве
Григоряна. Мир прошлого, далекого детства среди древних гор, невысоких каменных
стен, дворов, где проходит большая часть жизни семьи, горных дорог, по которым
можно проехать только в запряженной осликом арбе, живет в душе художника во
всей своей реальности, не отпускает, требует «материализации». Живы ли они сейчас,
эти седобородые старцы с белыми повязками на голове, эти женщины в национальных,
таких строгих и женственных одеждах — длинных до пят платьях и головных платках,
закинутых концами за плечи? Не ушел ли в прошлое, не исчез ли навсегда этот
размеренный, веками сложившийся быт с хождением за водой к горному роднику,
с вымешиванием хлеба и стиркой белья во дворе поддеревом бок о бок с овцами,
коровой, осликом, буйволом — верными помощниками и членами семьи?
Или все сместилось и перемешалось, и только в памяти художника тянутся по горной
дороге «Путники» — две фигурки, ведущие осла, окутанные коричневато-золотистой
дымкой, бредущие по земле, такой же призрачной,как они сами? Только в ностальгических
снах все катится и катится «Арба моего детства», старый дед везет на ослике
черноволосых внучат с темными, как маслины, армянскими глазами, и звучат гортанные
напевы национальных музыкальных инструментов в дни деревенских праздников. Есть
ли в нашей жестокой реальности такой Карабах? Не остался ли он таким лишь в
видениях художника, в его работах, пронизанных ощущением сказки, мечты, поэзии
древних преданий?
Но разве древние предания не вернее подчас самой современной действительности!
Есть что-то библейское в мерных ритмах стен, словно вырубленных в уступах скал,
в остроконечных крышах храмов, повторяющих очертания покрытых снегом вершин.
Ведь именно к одной из таких вершин пристал ковчег в то время, когда вся земля
покрылась водами потопа, а эта острая вершина, ставшая символом Армении, одна
устремлялась к небу, вселяя надежду на спасение.
Живописные работы Юрия Григоряна не претендуют на фотографическую фиксацию
натуры. Они особенно сильны своей «временной протяженностью». Все предстающее
глазам художника, не только пейзажи Армении и карабахские мотивы, но и натюрморты,
портреты, цветы, обнаженные модели живут в своем особом, «вечном» времени и
пространстве, предстает как нечто однажды совершившееся и теперь существующее
всегда — в реальности памяти,в реальности искусства. И на всем лежит какой-то
неуловимый отпечаток Армении, ее красок и ритмов, ее щемящих душу и веселящих
сердце мелодий.
;
«Забытая мелодия»... Молодой музыкант в национальном костюме, высоких узорчатых
сапогах, с характерным платком на голове сидит на табурете, водит смычком по
вертикально поставленной на колено круглой армянской «скрипке» —кяманче. Горит
алым цветом вся среда, в которую погружен этот юноша: фон, земля под ногами;
лишь темнеет силуэтом фигурка музыканта да вторгается в теплый колорит холста
один короткий синий удар — сиденье табурета. Усиленный этим контрастом сияющий
красный цвет и отторгает музыканта от реальной повседневности, погружает в особый
чудесный мир музыки и сам звучит как музыка, тревожит, волнует ощущением радости
и беды, безудержного веселья и того предчувствия грядущего ненастья, которое
вызывает пылающее таким вот алым заревом рассветное небо.
Трагическая нота не чужда творчеству Юрия Григоряна: надрывно звучит «Реквием»
— почернела земля, кровью налились погребальные покровы; стропила деревенского
дома нависли над головами подобием сабель и кинжалов, орудий смерти. Повержены
наземь мужчины, женщины застыли в безмолвном исступлении горя. Но всякий раз,
п реодол евая смерть, звучит голос жизни и из глухо-багровой, как запекшаяся
кровь, темноты видением света выступает белая кормилица-корова с рогами, изогнутыми,
как молодой месяц, и женщина-мать, хранительница жизни, оберегает, воскрешает
свой род, свою семью.
Любовь — вот, пожалуй, ключевое слово к творчеству Юрия Григоряна. Любовь к
этому каменному дому «В старой деревне», удороги, с высокими красными воротами
над низким булыжным забором и немногими, а потому такими необходимыми, бережно
хранимыми тенистыми деревьями во дворе. Любовь к этим женщинам, моделям, освятившим
своей сияющей наготой мастерскую художника, к этим цветам и рыбам, фруктам и
вазам, ставшим «героями» его натюрмортов. Любовь к этому белому буйволу, которого
художник не может назвать иначе как «Мой друг буйвол», с великолепными широко
раскинутыми рогами и обращенным к нам портретно индивидуальным «лицом». Чуть
розовеет плотная мерцающая белизна мохнатой шкуры, головы, рогов буйвола, одежды
и лица сидящей на его спине прелестной девочки — лишь темнеют волосы наездницы.
И здесь все объединяет золотистый, мерцающий, пронизанный светом живописный
фон.
Любовь к людям своего народа — к этой старой женщине, чьи прекрасные темные
глаза, такие горестные, такие все понимающие смотрят на нас с маленькой работы,названной
просто «Судьба» — одной из самых лучших, самых проникновенных вещей художника.
Во весь холст голова старой женщины; окутывающий ее платок по-восточному прикрывает
нижнюю часть лица, закинут концом за плечо — вот и вся композиция.
Цвет почти монохромный, золотисто-охристый, тона сближены, лишь чуть более
яркая желтая каемка на платке обрамляет лицо. Но фактура живописи, напоминающая
старую, тронутую временем фреску, мерцающая бесконечными оттенками, тонкими
нюансами теплых тонов, привносит в работу колористическое богатство и в то же
время служит высокому образному обобщению. Эта красивая мудрой старческой красотой
женщина ощущается прежде всего МАТЕРЬЮ — «Судьбу» можно воспринимать и как долг
памяти матери художника, но и МАТЕРЬЮ-АРМЕНИЕЙ, хранительницей того мира, в
котором живет, дышит, творит прекрасный художник Юрий Суренович Григорян.
М. А. Чегодаева, действительный член Академии художеств
|