«Мне в жизни очень повезло…»

В этом году в сентябре Карен Суренович Хачатурян – один из выдающихся российских композиторов, профессор Московской консерватории, лауреат Государственных премий СССР и России, народный артист России и лауреат Ордена Почета – отмечает свое 85-летие.

Сын известного театрального деятеля Сурена Ильича Хачатуряна, ученик В.Я. Шебалина, Д.Д. Шостаковича и Н.Я. Мясковского, он прошел сложный и интересный творческий путь, в котором нашли отражение вехи российской истории ХХ века. Творчество Карена Хачатуряна – это в первую очередь масштабные сочинения в камерных, симфонических и инструментальных жанрах. Его перу принадлежат симфонии, кантаты и оратории, музыка к более чем сорока кинофильмам, мультфильмам и театральным спектаклям.
Мировую известность композитору принесли соната для скрипки и фортепьяно, которую исполняли выдающиеся скрипачи Д. Ойстрах, Л. Коган и Я. Хейфец. Струнное трио, написанное по заказу Венского общества Альбана Берга, и «Дифирамб в честь Прокофьева» стали знаковыми произведениями в биографии мастера.
Его воспоминания о великих современниках хранят живую память «прекрасного и яростного века».

– Карен Суренович, как все начиналось? Когда Вы решили посвятить себя музыке и стать композитором?
– Мне в жизни очень повезло. Мои родители были людьми искусства. Мама окончила высшие женские курсы и стала художником. Отец любил музыку и занимался театром. Он окончил университет в Москве, был филологом по образованию, но с детских лет увлекался театром и, еще живя в Тифлисе, организовывал театральные кружки. Когда папа приехал в Москву, он пошел в МХТ и познакомился с Константином Сергеевичем Станиславским, его приняли в режиссерскую группу театра.
Он принимал участие в постановке ряда спектаклей. При МХТ тогда была организована первая студия, там играли гениальный актер Михаил Чехов, племянник Антона Павловича, Софья Гиацинтова, Иван Берсеньев, Мария Дурасова и другие. У нас дома собирались такие деятели театра и искусства, как Вахтангов, Игнаций Нивинский, Бирман, Симонов, Ваграм Папазян и Мартирос Сарьян. Я прекрасно все помню. Это было на моих глазах. Папа остался в первой студии, которая потом превратилась в театр и стала называться МХТ-2. Он был там режиссером, заведующим постановочной частью. Папа вообще был очень активный, он принимал участие во многих акциях, он живо интересовался всем, что связано с геноцидом армян в Османской империи. После революции он согласился работать в Наркомате просвещения у Луначарского, где был избран председателем комиссии национальных меньшинств театрального отдела Наркомпроса РСФСР. А взялся он за это дело потому, что от этого учреждения зависела организация национальных студий – грузинской, армянской, еврейской и белорусской. И папа в 1918 году параллельно с работой в МХТ-2 организовал в Москве Армянскую драматическую студию в здании, где сейчас располагается посольство Армении, а раньше был Лазаревский институт. Неподалеку действовала замечательная армянская церковь, где меня и крестили. В хоре храма тогда пели Арам и Лева. Сейчас церкви уже нет…
– Арам и Лева – это родные братья Вашего папы Сурена Ильича, впоследствии также посвятившие себя музыке? Насколько я знаю, Сурен Ильич отправился в поездку по Закавказью для набора актеров в Армянскую студию и вернулся оттуда со своими младшими братьями?
– Да. Они жили в Тбилиси, тогда Тифлисе, когда туда пришли англичане и у власти было меньшевистское правительство. Дед был владельцем пищебумажного магазинчика и переплетной мастерской на Головинском проспекте. Это было очень выгодное предприятие, так как богатые люди для своих библиотек отдавали переплетать книги и заказывали золотое тиснение. Дедушка был мастером, у него были свои ученики. Арам и домочадцы тоже помогали. В общем, дела у него шли очень успешно. Но потом, в связи с переворотом, он вынужден был все оставить и уехать с семьей в Краснодар. А молодежь, Арам и Лева, поехали в Москву – к старшему брату, то есть к моему отцу – Сурену Хачатуряну. Мы тогда жили на Арбате. Весь период, связанный с обучением Арама, прошел на моих глазах. В детстве он очень много возился со мной, брал на концерты, водил к Гнесиным, так как не с кем было меня отставлять. А я… я просто слушал…
– В своих воспоминаниях Арам Ильич, рассказывая о первых годах жизни в Москве, пишет, что театр, живопись, музыка и литература не существовали для него вне деятельности Сурена Ильича. Он неоднократно говорит о том, что брат для него стал не только человеком, который учил любить и понимать искусство, самостоятельно мыслить и действовать, но и воплощением образа артиста. Ведь Ваш папа сыграл решающую роль в выборе Арамом своей профессии?
– Да, Арам приехал учиться и поступил на биологическое отделение Московского университета. Но его все время тянуло к музыке, он подходил к роялю, импровизировал, подбирал по слуху, и отец мой, наблюдая за ним, понял, что судьба брата должна быть связана с музыкой. Папа повел его к Гнесиным, с которыми был хорошо знаком, и Арама взяли в Музыкальный техникум в класс виолончели. Ему тогда было 19 лет. Но когда в техникуме был открыт класс композиции, руководитель Михаил Фабианович Гнесин, ученик Римского-Корсакова, почувствовал явный талант Арама к сочинению и стал заниматься с ним. Потом Арам уже поступил в консерваторию, где учился у Николая Яковлевича Мясковского. Он окончил с блеском. Я хорошо помню этот день… Стоял июль 1934 года. Арам сдал последний выпускной экзамен, получив «отлично» за свою первую симфонию. Он пришел к нам с огромным букетом цветов для папы. Отец тогда уже тяжело болел. У него был туберкулез… Вскоре мы повезли папу в санаторий, и там он умер… Это была их последняя встреча...
– Вам было всего 13 лет?
– Да, я ходил в школу и параллельно учился в классе рояля в Гнесинке. Там же позже встретился с Арно Бабаджаняном, Зариком Сарьяном. Когда папа умер, армянское правительство выделило мне стипендию для окончания образования. Эти деньги нас с мамой здорово выручили… Потом я поступил в консерваторию, и началась война. Шел 1941 год. Я сдал последний вступительный экзамен, и меня забрали в армию.
– Рядовым?
– Да, вначале я служил в пехоте, мы рыли окопы в Подмосковье, потому что немцы стали подходить к Москве. А потом произошла следующая история. Нарком внутренних дел – Берия страшно завидовал армии, у которой был свой Ансамбль песни и пляски. Несмотря на сложную обстановку, он приложил все усилия, чтобы создать ансамбль. Стали собирать коллектив из армейцев, музыкантов, актеров, певцов и так далее. И вдруг меня и одного из моих товарищей отзывают. Это был замечательный, мощный ансамбль. Главным режиссером у нас был известный кинорежиссер Сергей Юткевич, актерами руководил Михаил Тарханов из МХТ, из ссылки был отозван писатель и драматург Николай Эрдман, скрипачом был Юрий Силантьев, ведущим программ и одним из актеров – Юра Любимов, сейчас худрук Театра на Таганке. Я его хорошо знал, так как он начинал в школе МХТ-2, где был папа. Папа умер в 1934-м, а в 1935-м театр был закрыт, и артисты были распущены… Так вот, в этом ансамбле я аккомпанировал на рояле, а потом стал сочинять. Я пробыл там шесть лет. В 1941 году консерватория была эвакуирована в Саратов. В Москве в доме на улице Герцена, 13 оставалось небольшое число сотрудников. По указанию московских властей Виссарион Яковлевич Шебалин, прекрасный педагог и человек огромной культуры, был назначен ректором Московской консерватории. Он разрешил посещать занятия солдатам, которые служат, но имеют возможность бывать в консерватории и сдавать дисциплины. Это было в 1942 году. Занимался я сначала у Шебалина, потом у Шостаковича Дмитрия Дмитриевича. Я мечтал об этом. Я очень увлекался им, его музыкой… Виссарион Яковлевич сам это понял и передал меня Шостаковичу, даже просить не надо было.
– Каким Вы вспоминаете Шостаковича, каким он был учителем?
– Потрясающим!!! В 1942-1945 годах Шостакович был на взлете. В это время уже были написаны его Седьмая симфония. Восьмая, Девятая симфонии, скрипичный концерт и другие вещи уже создавались при мне. Мама очень хотела, чтобы я попал к нему. Но я не успел. Мама умерла, я похоронил ее, прихожу домой – звонит Виссарион Яковлевич Шебалин и говорит: «Карен, я знаю, у тебя несчастье, я тебе сочувствую… Извини, что я тебе звоню в такое время, но у меня страшно раздут класс, очень много студентов, и я хочу тебя и Бориса Чайковского передать другому педагогу…» «Кому же?» – говорю я. «Шостаковичу». Ба-а-а, да, я был счастлив!!! Я летал по воздуху!!! Шостакович был замечательный педагог, очень внимательный, очень требовательный. Он настаивал на том, чтобы мы сочиняли большими кусками, а не приносили отдельные темы, слушал по нескольку раз и делал точные замечания: здесь плохо вот потому, потому и потому, а сделать нужно вот это, это и это… И потом оказывалось, что все не так уж и сложно. Мы стали понемногу писать. Это было золотое время. Шостакович требовал, чтобы на каждый урок студенты приносили какую-то музыку, которая нам неизвестна, вместе слушали и обсуждали. Он был очень живой интересный человек. Понимаете, ведь он был сведущ во всех областях музыки, и у него была огромная практика музыканта – и симфоническая, и оперная, он писал в разных жанрах и требовал того же от нас. Это было очень полезно, но продолжалось до 1948 года… А в 1948 вышло печально известное постановление ЦК «Об опере «Великая дружба» В.Мурадели», когда лучшие композиторы были подвергнуты несправедливой резкой критике. Шостаковича, Шебалина и других убрали из консерватории. Это был удар страшный – хамская, грубая расправа несведущих людей. Я сохранил замечательные отношения с Шостаковичем и всегда показывал то, что писал. Я был на последнем курсе, и меня взял к себе Мясковский Николай Яковлевич. Замечательный был человек!
– Когда состоялся Ваш композиторский дебют?
– Когда я учился у Шостаковича. Я написал сонату для скрипки и рояля, которая была встречена очень тепло и высоко оценена. В 1947 году меня послали на конкурс молодых композиторов в Прагу, где я получил первую премию. Эту сонату я играл с Коганом и ее считаю своим первым сочинением. Не знаю скрипачей, которые бы не играли ее – Л. Коган, С. Снитковский, Я. Хейфец, Э. Грач. Выдающийся музыкант Давид Ойстрах записал сонату за границей на пластинку. Замечательный скрипач – Яша Хейфец, который родился в России, но жил в США, прислал мне оттуда письмо: «Карен Суренович, пришлите, пожалуйста, сонату!!!»

сонату!!!»
– Вы работаете в самых разных жанрах – театр, балет, мультфильмы, кино. Балеты «Чиполлино» и «Белоснежка и семь гномов», мультфильмы «В гостях у лета», «Сладкая сказка», и конечно же, «Чиполлино», получили высокую оценку у самых строгих критиков, – я имею в виду детей. Уместно ли говорить о любимом жанре или произведении?
– Я все люблю. Трудно сказать. Очень любил и люблю серьезные жанры, камерную музыку, люблю писать для оркестра. Я люблю театр, это с детства. Папа водил меня практически во все театры. Я сам дома с двоюродными сестрами делал свои так называемые постановки. Вообще, много писал для театра – для Вахтанговского Симонова, Моссовета Завадского, Театра Советской Армии Попова. Любил и люблю работать. Мне были интересны сказки, они дают стимул к сочинению музыки. Но, знаете, мультфильмы проходят и забывается музыка, поэтому я стал делать из них сюиты для детишек, которые часто передавали по радио. Из этой моей практики и родился балет «Чиполлино».
– Эта сказка, благодаря мультфильму, у нас имела гораздо больший успех, чем в Италии, на своей родине...
– Да-да…Музыку к этому мультфильму я писал с удовольствием, работал с замечательным режиссером Мстиславом Пащенко и великолепным художником Борисом Дежкиным. А однажды главный балетмейстер Театра Станиславского Владимир Павлович Бурмейстер говорит мне: «У тебя замечательные мультфильмы, сделал бы на их основе балет». Сначала я не придал этому значения. Потом через какое-то время я получил письмо из Новосибирска от балетного артиста Геннадия Рыхлова, который прислал мне либретто «Чиполлино». Мне понравилось. В мультфильме другие масштабы, маленькие куски, надо было разворачивать и развивать мелодии. Я сохранил многие мотивы, развил музыку, и, в конце концов, получился балет. Теперь надо было показывать его в театре. А в это время в Москве проходил какой-то балетный конкурс. Я позвонил Майе Плисецкой, с которой был в хороших отношениях, и говорю: «Майя, порекомендуй мне какого-нибудь молодого талантливого парня-хореографа». Она назвала несколько фамилий, в том числе Генриха Майорова. Я пригласил его. Все было готово – музыка, либретто. Он сначала стал говорить, что занят и много дел, я сел за рояль и стал играть, смотрю – стоит, пританцовывает… «С удовольствием, – говорит, – возьмусь, с удовольствием!» Так совпало, что в это время его приняли в балетмейстеры Киевского театра. И именно в Киеве состоялась премьера моего балета. Я посвятил его детям и привез их на премьеру. Это было начало 1970-х. Потом получили Госпремию. Я – как автор, три актера-танцовщика и дирижер. Это была победа. Думаю, все мои «доброжелатели» не ожидали такого поворота событий.
– Кто они – «доброжелатели»? Вы не раз упоминаете о том, что не все было гладко, и, как я понимаю, дело не только в том, что Вы рано потеряли родителей. Как Вы вспоминаете то время?
– Ну, Господи, запрещали все, не разрешали, не покупали сочинения. И после смерти Сталина очень долго все шло по инерции. Привыкли уже…Ужасно, конечно. Но, к счастью, Тихон Хренников, который стоял во главе Союза композиторов, оказался человеком либеральных взглядов, терпимым, причем, чем дальше, тем больше. Естественно, у него были свои симпатии. Я держался немного на расстоянии. Понимаете, я был из другой «партии», как говорится, – я был близок с Шостаковичем, он – нет. Хренников относился ко мне хорошо, но не выдвигал никуда, в принципе, если бы от него зависело что-то, то я бы не получил и премии за балет. Когда все развалилось, вдруг на меня посыпались награды – вторая Госпремия, третья, а при Хренникове этого не было. Я как бы получил реванш. Практически все сочинения были удостоены премий..

– Карен Суренович, по сути, Вы и Ваше ближайшее окружение – все были примерно в одинаковом положении, в одной упряжке, можно так сказать?
– Да, естественно… Был такой Борис Михайлович Ярустовский, музыковед, он работал в ЦК и проводил в жизнь это постановление 1948 года. Однажды я пришел к Араму, а его тогда уже сместили с поста первого секретаря Союза композиторов, и стал свидетелем того, как Ярустовский требовал от него поставить подпись под какой-то талмуд. Мол, согласен с критикой и так далее, оказывается, это был акт обследования Союза в результате постановления. Арам говорит: «Если я подпишу, меня надо сажать». А тот настаивает, ну, задание у него такое от начальства было. После этого я просто возненавидел Ярустовского и не упускал случая, чтобы прилюдно не упрекнуть его. Я с ним не здоровался и не скрывал, что считаю ничтожеством. Однажды получаю от него записку: «Карен Суренович, поздравляю Вас с присвоением звания Заслуженного деятеля искусств и хочу этим положить конец нашим ненормальным отношениям»… Другой интересный случай был в доме Мартироса Сарьяна, обаятельнейшего, мудрого и умного человека. Он принимал у себя делегацию, которая смотрела его картины. И вот одна женщина спрашивает у него: «Мартирос Сергеевич, а как вы относитесь к критике и самокритике?». Он отвечает: «Критика и самокритика? Что это такое? Кто это придумал? Что за глупость! Художник сам себе самый строгий критик. Какая может быть критика и самокритика!» Она рот разинула… антисоветские разговоры. Вот так оно было…
– Какие качества в человеке для Вас первостепенны?
– Вы знаете, я всегда старался быть правдивым в жизни. Меня страшно возмущала двусмысленность. Искренность, правдивость – вот это я ценю в людях больше всего.
Мне повезло, я столкнулся с очень умными и интересными людьми. В армии, когда попал в ансамбль, на меня огромное влияние оказал гениальнейший драматург Николай Робертович Эрдман, автор пьес «Мандат» и «Самоубийца»... Он был сослан и в то время жил в Енисейске. Его вернули по личному указанию Берии. Тогда нужно было написать сценарий, и когда возник вопрос, кто это может сделать, Юткевич ответил: «Только Эрдман». Его вернули из ссылки прямо к нам в часть. Мы общались каждый день, умнейший был человек.
– Эрдман – автор той самой пьесы «Самоубийца», которую безуспешно пытались поставить Станиславский и Мейерхольд?
– Да, но тогда весь мир ставил эти пьесы. У нас только в 1990 году, то есть спустя 60 лет после написания и, увы, через 20 лет после смерти самого Эрдмана, «Самоубийцу» поставил Юра Любимов. Эрдман был немецких корней. Знаете, у него было колоссальное чувство юмора. Когда его выслали в Сибирь, он писал маме письма и подписывал: «Мамин сибиряк»... С ним было очень легко общаться… Однажды он сказал мне очень мудрую вещь: «Ты не должен ничего бояться, потому что самое страшное в твоей жизни уже было – ты потерял отца и потерял мать – что может быть страшнее? Поэтому ты должен плевать на все, говорить правду и не бояться этого!» Вот это мне очень помогло.
– В 1962 году Вы сопровождали Игоря Федоровича Стравинского, приехавшего из США на гастроли в Москву и Ленинград. Расскажите об этом эпизоде.
– Это была фантастика. Узнав, что он приедет, я пошел к Хренникову, который его и пригласил, и предложил сопровождать Игоря Федоровича. И когда он приехал, я был с ним с первого до последнего дня. Эти две недели стали для меня второй консерваторией!!! Мы с ним столько разговаривали! Он был очень искренний, открытый человек. В своих «Диалогах» Игорь Федорович тоже делает акцент на искренности этих отношений. Мы беседовали на все темы. Он прямо заявлял: «Я приехал с миссией продвинуть вашу музыкальную культуру и освободить ее от «ждановщины». Невероятно острого ума был человек. В Питере он встретился с сыном Римского-Корсакова, с которым дружил в юношеские годы. И когда я спросил, как они с ним, Игорь Федорович ответил: «Ничего, но он такой старый, просто не о чем разговаривать…». У него было невероятное чувство юмора. Смотрите, как он подписал мне фотографию: «Милый Карен, ваш новый (старый) приятель. Стравинский». Потом мы с ним переписывались. После его смерти я был у них в Америке и общался с его обаятельной, чудной супругой – Верой Артуровной и секретарем Робертом Крафтом.
– По воспоминаниям современников, она была просто изумительной женщиной и весьма успешной художницей. В нее влюблялись, из-за нее шли на отчаянные поступки, она снималась у Протазанова, ее пригласил играть в театр сам Таиров, ей посвящал стихи Мандельштам. Когда Веру Артуровну спросили, каких великих людей она встречала, она ответила, что за всю жизнь встретила только одного великого человека – Стравинского… Ведь их связь со Стравинским продолжалась более 20 лет, прежде чем они официально зарегистрировали отношения? Вот в этом контексте, что такое любовь, Карен Суренович, и что в ней важно?
– Самопожертвование… Вы понимаете, ведь ее, любви, тоже много. Когда я женился, то спросил у супруги: «Если меня вышлют в Сибирь, ты поедешь за мной, как за декабристами ездили жены?». Она сказала – поеду. Ну, думаю, тогда все… Верность и надежность… Она была надежный человек, как стена… Это очень важно, чтобы было на кого опереться, тогда легко преодолеваешь трудности. А я жил в жуткое время... Выходишь во двор – стоит машина, черный ворон, – значит, кого-то забрали. Люди просто исчезали, постоянная слежка в подъезде дома.
– С чем Вы не можете смириться?
– С неискренностью... Это часто встречается. Особенно в сфере искусства очень много людей, которые что-то изображают из себя.
– Чего нельзя простить?
– Предательства ...
– У Вас ведь был очень широкий круг общения, среди этих людей – выдающиеся деятели искусства. Насколько сейчас удается поддерживать с ними отношения?
– С годами близкие люди уходят... В молодости в одно время было очень много друзей, потом наступил период разочарования. С годами друзей катастрофически становится все меньше и меньше …
– Что из задуманного не удалось пока реализовать?
– У меня была мечта… Я хотел сделать с камерным оркестром три концерта – скрипичный, виолончельный, фортепианный и в четвертом акте – соединить их вместе. Пока это не удалось реализовать. Понимаете, как я ни старался, но приходилось размениваться, надо было кормить семью.
– У Вас дочь и сын – они тоже посвятили свою жизнь музыке?
– Нет, они филологи. У меня есть внучка. Все они живут здесь, в Москве.
– Вы много лет преподаете в Московской консерватории, у Вас много учеников, кем из них Вы гордитесь?
– У меня есть чудные ребята. Саша Чайковский, племянник Бориса Чайковского, с которым я учился, – очень способный мальчик. Он рос на моих глазах. Был великолепным пианистом, потом стал композитором. Я у него преподавал оркестровку. Мы с ним в очень хороших отношениях. Я дружил со Шнитке, Губайдуллиной. Шнитке был очень способный. У меня учился изумительный парень – армянин, который затем поступил в аспирантуру – Ашот Ариян. Сейчас он мой ассистент в консерватории, очень способный и внутренне одаренный человек. Но много и балласта… в той же консерватории, то есть люди не тем занимаются.
– Карен Суренович, Вы недавно вернулись из Еревана, где возглавляли жюри Международного конкурса скрипачей имени Арама Хачатуряна. Каковы Ваши впечатления?
– Уровень был очень высокий. У нас такая талантливая молодежь, вы даже представить себе не можете!!! Конкурс проводился в первый раз. Пришлось даже разделить премии и вместо трех вручить шесть. Очень сложно было выбирать, настолько были сильные ребята. Были открытия – новые имена. Знаете, все продолжается… Замечательные, талантливые, одаренные ребята! Это чудо, понимаете - чудо!
– Карен Суренович, а знаете, ведь и сейчас в здании посольства Армении действует армянская театральная студия, у истоков создания которой стоял Ваш папа. Ею руководит Слава Ашотович Степанян, и я имела честь там проучиться некоторое время.
– Да? Не знал… Ну, это же великолепно! Вот обрадовали… Вы меня приглашаете?
– Ну, конечно, там по четвергам представления…
– Давайте сходим, обязательно сходим, это очень интересно…

Беседу вела
Диана Мкртчян, специально для «Ноева Ковчега»