Постигающий время

Пластика речи Григория Потоцкого сродни глине, из которой он, по образу и подобию Божьему, лепит человека, извлекая из него личность. В широком мазке — широта души, в лепке — глубина проникновения в образ.

И уже его стозвонность вбирает в себя бронза немотой сакральности. Франц Кафка как-то обронил: «Свободен тот, кто может позволить себе не лгать». В творческом кредо Потоцкого, сумевшего высвободить свое подсознание из-под гнета сознания, его невольной или вольной цензуры, доминирующим началом звучит самопознание. Скульптурные композиции напоминают собой застывшую лаву чувств явленных и тех, что еще дремлют под спудом раздумий. Что ни работа — законченный этюд. Составленные вместе, они — симфония страстей от любви земной и неземной. Воплощенная женственность выпростала себя из фигуры Богородицы и, размноженная обожанием, разбежалась по холстам, гудящим нежностью ласковых прикосновений. Созерцанием и только им считывается кардиограмма сердечных ритмов исканий Потоцкого. Иным покажется, что единственной темой, в которую он окунулся с головой, является тема женщины, ее сути. Культура ваяния выдает мысль изначальную — искус поклонений ЕЙ, БОГО-РОДИЦЕ. Таков камертон его сопричастности всему прекрасному. А чуткий мазок белым по белому — не больше чем умение жить набело, чисто и ясно. Возвышенно и просто. «Почти все мои портреты без наклона», — пишет в своей изографии Потоцкий. Думаю, лукавит: просто у него ко всему изящному наклон слуха.

— В музее Арама Хачатуряна в Ереване с каждым из посетителей беседует не просто Арам Ильич, отлитый мною в бронзе. Его стремительная музыка, его «Танец с саблями». В скоротечной призме хода событий мне нет-нет да слышатся стоны. Может статься, это жертвы Тер-аль-Зора бьются в агонии под ударами ятаганов... Лично мне не балетный ряд видится, а эта тягучая, вязкая, как жертвенная кровь, картина небытия... — признается художник, пытливо вслушиваясь в твое дыхание. Чего он ждет? Подтверждения своей догадке или ему не терпится услышать, что армяне, народ веры Христовой, откроют ему еще одну из ипостасей преданности своей Распятому? Ведь лик Спасителя проступает едва ли не из каждой его работы.
— Григорий, именем своим ты приобщен к образу Просветителя нашего. Не он ли первый, стоя в благоговейном молчании перед образом Христа, выдохнул это, ставшее уже присловьем в нас, армянах: «цавыт танэм»?! Что в переводе на русский означает «принимаю на себя муки Твоя».
Мастерская Потоцкого напоминает мини-выставку. Однако, общение с каждым из персонажей его театра композиций ширит кругозор и требует вдумчивого покоя. Таков его, Потоцкого, пристальный взгляд на природу восприятия. Ареал пристрастий налицо: Антон Чехов, Сальвадор Дали, Вольф Мессинг, Федор Конюхов, патриарх Илия... За внешним аскетизмом вулканический мир ассоциаций.

Листаю изданный в Женеве весомый во всех отношениях альбом художника. Вот проект памятника академику Сахарову: запрокинутая голова, гражданская беспомощность. Память воскрешает картину первого съезда народных депутатов — избиение совести. Вот Демре, турецкая земля. И на ней, о чудо! — стоит памятник Николаю Чудотворцу. Да, на исламской территории. Там же — монумент Миру: поставленные рядом «нью-йоркские близнецы», каждый из пяти мраморных блоков с хрупким древком мира. На одном из блоков выем в форме полумесяца. Именно туда, в этот выем, и угодил первый убийственный «Боинг» 11 сентября приснопамятного года... А памятник Миру ставлен был за три месяца до трагедии. Провидение?! Или Бог вложил в эту щедрую душу знак Предупреждения?!
Казалось, после Опекушина вряд ли кто осмелится ваять Пушкина-мыслителя. Потоцкий вжился в его личную драму и общерусскую трагедию. Памятник приняла на своей земле Германия... Перечень работ Григория, ставших достоянием лучших музеев мира и частных собраний — в стране и за рубежом, поддается подсчету. Не поддается разумению другое — непостижимая глубина любви, которой он одаривает белый свет. В этом видится элитарность его искусства, продернутого в чистоту почти детского мировосприятия. Мужчина и женщина для Потоцкого, что кремень и кресало. Ему дано высечь искру желания. Женские фигуры его воображения выхватывают из сумрака предощущений быстрый мельк очарованной плоти. И все это, особенно в памятной доске Булату Окуджаве, рифмуется с полетом в прапамять человеческую, откуда волшебным образом берется каждый из нас — в поклонении Прекрасному.

Ашот Сагратян