Долг и память дружбы

Времена и нравы стремительно меняются, в постперестроечной России это особенно заметно. Прошлое забывается, и вне связи с ним творится настоящее. Надутые важностью кумиры вчерашних дней закапываются в архивах, новые являются им на смену, чтобы в свою очередь уйти в небытие — чаще всего еще при жизни. Но тот же безжалостный поток времени, который смывает различную суету сует, выделяет фигуры и лица тех немногих из наших недавних современников, которым суждено навсегда остаться в коллективной памяти народа. В их числе — Владимир Высоцкий.

Среди публикаций, посвященных памяти талантливого актера, гениального барда и поэта, выделяется книга воспоминаний Давида Карапетяна. Автор этой книги — человек незаурядный во многих отношениях. Умный, наблюдательный, наделенный тонким художественным вкусом и личным обаянием, он имел массу возможностей сделать замечательную карьеру на том или ином поприще — тем более, что родился в семье влиятельного партийно-государственного деятеля, главы правительства Советской Армении. Но он с юности сознательно определил для себя судьбу интеллигентного простолюдина, взяв для прокорма скромную специальность переводчика итальянского языка. Короче говоря, захотел быть в тогдашней несвободной стране свободным человеком — насколько это позволяли обстоятельства, и даже несколько сверх того. Он много работал в кинематографе (в частности, на съемках советско-итальянских фильмов «Красная палатка», «Ватерлоо»); это создавало возможности знакомства с массой знаменитых и просто интересных людей. Общаясь с культовыми фигурами своей эпохи, Карапетян умел держаться с ними на равных, не тушевался ни перед гениальным Андреем Тарковским, ни перед звездной красавицей Клаудией Кардинале.
С Владимиром Высоцким Давид Карапетян встретился и подружился в самый сложный период для барда-поэта, когда его блистательные взлеты творческого вдохновения чередовались с жуткими падениями, когда слава уже достигла всенародных масштабов, но еще не могла ни обогреть, ни защитить по-настоящему ни от внешних неприятностей, ни от собственных срывов. Именно в ту пору Владимиру Высоцкому особенно необходим был настоящий, надежный друг. Друг, с которым можно было сидеть ночь напролет за разговором, или внезапно сорваться в загул, или рвануть в очередное странствие без видимых целей и задач. Друг, который все понимал и все принимал как должное, осознавая масштабы личности гения и не ревнуя к его славе.
Владимир Высоцкий был, прежде всего, певцом личной свободы и человеческого достоинства — того достоинства, которое требует отказа от лжи во всех ее проявлениях. Жить не по лжи — самое скромное, самое элементарное правило человеческой порядочности. Заявив соответствующее кредо накануне своего изгнания из страны, Александр Солженицын лишь сформулировал то, что уже смутно накипало тогда в глубинах народного сознания, пробиваясь сквозь плотные наслоения идеологического дурмана и обязательного вранья всех перед всеми.

Российская демократическая революция совершилась в сфере духа, а затем трансформировалась в материальные формы смены общественного бытия. Но это было уже потом, а в приснопамятные застойные годы голос Владимира Высоцкого был одним из самых громких среди немногих правдивых голосов, проникавших в массовое сознание. Посреди толпы амбициозных, жаждавших самовыражения эгоцентриков именно про Высоцкого можно было сказать, что он — единственный, кто говорит правду. Так, по воспоминаниям Карапетяна, выразился не какой-нибудь рафинированный интеллектуал, а вполне конкретный, притом весьма колоритный человек из рядов самого настоящего «советского народа» — ресторанный метрдотель по имени Марат.
Предельно искреннее творчество, охватившее все пласты тогдашнего бытия, никогда не подстраивалось под правила, установленные власть имущими для жаждущих успеха песнетворцев. Но он и не скатывался в угрюмую диссидентщину, в низкопробный стеб, в издевательский хохоток над бедами своей страны. Он был очень нужен всем, именно в те годы, которые были отпущены судьбой для жизни гения.
Особая тема — поездки-загулы Высоцкого, никак не похожие на стандартные концертные гастроли (и тем более не имеющие ничего общего с современной практикой «чеса по провинции», когда столичные звезды разного рода собирают обильную финансовую дань со своих поклонников). Высоцкий срывался в том или ином направлении внезапно, повинуясь душевному импульсу. Это более всего напоминало шальной набег казачьей вольницы, взрывавший монотонность бытия в том или ином углу громадной страны, в том или ином слое дремучего советского социума.
Сопровождая Высоцкого в импровизированных турах, ближних и дальних, его друг был неизменно собран и внимателен — как то и подобает начальнику штаба и главному телохранителю гениально-небрежного атамана. Именно поэтому в книге Карапетяна можно найти массу примечательнейших деталей, характеризующих не только самого поэта, но и ту среду, в которую он врывался.
Один из самых ярких эпизодов — приезд к опальному Хрущеву на дачу в Петровском-Дальнем, куда Высоцкий влетел, ошеломив напором прихотливой воли хрущевское окружение. Поэт приехал как бы посоветоваться относительно собственных творческих проблем, но истинная цель визита была совершенно иной. Высоцкий, с его интуитивным чувством истории, просто захотел взглянуть в глаза тому, кто вывел страну из самых глубинных сфер дантовского ада, но не сумел переделать ее для нормальной жизни нормальных людей.
Поддавшись обаянию молодых собеседников, Хрущев тогда многое рассказал своим гостям (в том числе и то, что имеет несомненную историческую ценность — как, например, некоторые детали поведения сталинского окружения в последние минуты жизни «отца всех народов»). Между тем, у Давида Карапетяна была возможность оценить не только рассказы отставного лидера, но и весь его тогдашний вид и тон, сравнив это с тем, что было несколькими годами ранее. Он видел Хрущева, хотя и мимолетно, в годы его силы и славы, улыбчивого и уверенного в себе. В ту пору «дорогой Никита Сергеевич» даже выглядел иначе, чем окружавшие его сановники (похожие, по замечанию Карапетяна, на мрачных рецидивистов, этапируемых к очередному месту заключения). Глядя на высохшее старческое лицо отставника, Карапетян мог вспомнить, какие надежды когда-то связывались с Хрущевым в стране и во всем мире...

Еще одно знаменательное странствие по отечественным градам и весям. Маршрут — Москва—Минск, затем после краткого перерыва — снова бросок, на сей раз по направлению Москва—Ялта. По импровизированному плану «главнокомандующего» после крымской благодати необходимо было домчаться до Одессы — но на это не хватило ни сил, ни денег. Карапетяну в ту пору пришлось очень трудно, поскольку его друг перманентно находился в тяжелейшем депрессивном состоянии. В подобные периоды могучая натура Высоцкого давала волю традиционной русской иррациональности, сам же поэт говорил по этому поводу, что «изнутри холодно», а потому ему необходимо было перманентно подогреваться — алкоголем, аплодисментами случайной аудитории, общением с не всегда искренними поклонниками и т.д.
Несколько другой тональностью отдает повествование о путешествии в Сочи, а затем в Армению. На сей раз автор книги, надо полагать, ощущал себя достаточно комфортно в родном кавказском социуме, где было достаточно тепла для добрых и уважаемых гостей. Без приключений не обошлось и на этот раз, но все завершилось самым благополучным образом, и в финале данного сюжета автор книги рисует дивную картинку: вернувшийся в Москву поэт поглощает домашний бульон с курицей под любовно-заботливыми взглядами матери и своей второй супруги.
Самое же яркое впечатление остается от тех страниц, где повествуется о выезде-набеге в степи Восточной Украины, по остывшим следам Нестора Махно.
В сознании Давида Карапетяна тогда возник фантастический замысел: поставить серьезный, объективный фильм о том интереснейшем политико-социально-психологическом феномене, которым была махновщина. Об уникальной фигуре повстанческого вождя, наводившего страх и на красных, и на белых своим нестандартным талантом политика и полководца. О последнем всплеске дикой крестьянско-казацкой самобытности, сломавшем стратегические планы Деникина, а затем задавленном победоносной Красной Армией. А в финале — о вольной стае, прорвавшей кольцо стальной блокады и растворившейся за пределами страны, усмиренной большевистскими диктаторами. Можно представить, что это был бы за фильм, режиссером которого Карапетян хотел видеть своего друга Андрея Тарковского, а исполнителем главной роли — Владимира Высоцкого. И чтобы Высоцкий-Махно, переправляясь в финале с горсткой сподвижников через Днестр, спел свое бессмертное: «Обложили меня, обложили, но остались ни с чем егеря...»
Вихреобразные марш-броски Владимира Высоцкого, как представляется, ему самому не были вполне понятны. Куда мчаться, зачем? Но почему-то надо было позарез, видимо, душа требовала, повинуясь какой-то нездешней воле. Он безоглядно растрачивал нервные ресурсы в этих поездках, но и сам как будто заряжался энергетикой бескрайних географических пространств и безмерного исторического времени.
Другим важнейшим источником вдохновения и психоэнергетической подпитки для поэта были его женщины. Их было много, и Карапетян не пытается как-то смикшировать, задрапировать постоянную неупорядоченность личной жизни Владимира Высоцкого. Мудрый и тактичный друг поэта поступил наилучшим образом: он набросал словесные портреты нескольких подруг Высоцкого замечательными теплыми красками, как будто он сам любил их всех (по крайней мере, любовью брата). Иза — первая жена поэта (она упомянута лишь мельком), самоотверженная Люся — вторая жена, мать двух сыновей Высоцкого, очаровательно-горделивая, красивая и своенравная Татьяна — третья, но не последняя спутница жизни, Галя — странная и прелестная временная подруга с несчастливой судьбой... Каждая из них была хороша по-своему, каждая была готова к большой любви и к самоотречению ради любимого — но лишь в качестве единственной и неповторимой, на всю жизнь. А он был необходим всем, «от Карельского перешейка до Курил». И еще была Марина Влади — сильная, уверенная в себе, в самоценности собственного таланта. Жена-товарищ, способная нести почти непосильный груз отношений с неуправляемым, предельно своенравным гением. Но и она как-то обмолвилась, что ей с Высоцким очень тяжело — так, как невозможно было даже представить в начальную пору их романа.

Отдельная тема — взаимоотношения Владимира Высоцкого с представителями литературного бомонда. Великолепен в изложении Карапетяна эпизод, в котором знатная поэтесса Юнна Мориц пыталась правдами и неправдами затолкать Высоцкого в психушку. Сюжет, словно скопированный из практики булгаковского «Массолита». Яду нам, яду! Истинные профи из поэтического цеха принципиально не могли примириться с существованием самосотворенного гения, пробившегося к громадной аудитории без обязательного поклонения идолам соцреализма, без одобрения вышестоящего литначальства, без пресмыкательства в редакциях культовых изданий. Гораздо комфортнее было представлять его обычным психом и пьяницей...
Высоцкий, с его страстной непредсказуемостью, с его рано задействованной программой самоуничтожения, мог выживать в советском социуме, лишь опираясь на поддержку настоящих друзей (недаром он так высоко ставил само понятие мужской дружбы). Очень жаль, что поэт не дожил до нашего времени, в котором нашлись бы искренние почитатели его таланта и нашлись бы темы и герои для продолжения цикла самобытных песен-былин о России.
Одним из них и был Давид Карапетян, хранивший гордое молчание более 20 лет. Его книга не только реквием по другу, но и бесспорный факт русской словесности, отлитый из любви и боли памятник самой «беззаконной комете» минувшего столетия — Владимиру Высоцкому.

Политолог Александр Головков